Мы сидели перед камином и, затаив дыхание, слушали рассказчика, однако, помимо  того что рассказ был страшный, как оно и  полагается в  старом  доме накануне  Рождества,  помнится,   никаких  комментариев  на   этот  счет  не последовало, пока кто-то не обронил замечания, что  он впервые слышит, чтобы такой призрак  явился  ребенку.  Упомяну,  кстати,  что речь шла о появлении призрака  в точно  таком  же старом  доме, в каком  собрались мы. Маленькому мальчику,  спавшему  в  одной  комнате  с  матерью,  явилось  самое  ужасное привидение; он  разбудил  мать -  не  для того чтобы  она успокоила  и снова убаюкала его, но чтобы она и сама, прежде чем успокоить ребенка, увидела то, что так его  напугало. Как раз эти  слова, не  сейчас же, а  позже  вечером, вызвали  у  Дугласа  реплику,  на  любопытное  следствие  которой я  обращаю внимание   читателя.  Кто-то  из   нас  рассказал   еще  одну,  не   слишком увлекательную историю, но, сколько я мог заметить, Дуглас ее не слушал. Судя по этому признаку, я решил,  что  ему  самому хочется  что-то рассказать,  а слушателям остается  только ждать, когда он  начнет. И  в  самом  деле,  нам пришлось дожидаться всего два  дня, но еще  в тот же вечер, перед тем как мы разошлись по комнатам, он высказал то, что лежало у него на душе.
- Каков  бы ни был призрак мистера Гриффина, я совершенно согласен, что в  его  появлении  ребенку такого  нежного  возраста  есть  нечто  странное. Насколько мне известно, это не первый случай подобного рода, когда в событии участвует ребенок. Если один  ребенок дает действию новый поворот винта,  то что вы скажете о ДВУХ детях?
- Мы, разумеется, скажем, что это дает винту два поворота! А кроме того то, что мы хотим о них послушать.
Как сейчас вижу  Дугласа, стоящего перед камином; повернувшись  к  огню спиной и засунув руки в карманы, он глядел на собеседников сверху вниз.
- До сих пор никто  не  знает этой истории,  кроме меня. Уж слишком она страшна.
Естественно, раздалось несколько  голосов,  утверждавших, что  это-то и придает ей особенную цену,  а  наш друг,  спокойно  предвкушая свои  триумф, обвел взглядом всех собравшихся и продолжал:
- Эту историю не с чем сравнивать. Я не знаю ничего страшнее.
- Неужели нет ничего страшнее? - помнится, спросил я.
Казалось, ему не так просто было ответить: он, видимо, затруднялся дать более точное определение. Проведя рукой по глазам, он слегка поморщился:
- Да... по ужасу... по леденящему ужасу...
- Ах, какая прелесть! - воскликнула одна из дам.
Дуглас не обратил на нее внимания; он смотрел  на меня, но  так, словно видел не меня, а то, о чем сейчас говорил.
- По сверхъестественной жути, по страданию и по мукам.
- Ну, хорошо,  -  сказал я,  -  если  так,  садитесь  и  начинайте свой рассказ.
Он снова стал лицом к камину и, толкнув ногою полено, с минуту глядел в огонь. Потом обратился к нам:
- Начать так сразу я не могу. Придется посылать в город.
Все единодушно запротестовали;  посыпался град упреков, и тогда Дуглас, видимо, поглощенный своими мыслями, объяснил нам:
- Все это  записано, а  рукопись заперта в столе, и уже много лет к ней никто не прикасался. Надо написать моему доверенному и послать ему  ключ: он достанет пакет и пришлет сюда.