'Lavengro' by George Henry Borrow

On an evening of July, in the year 18--, at East D------, a beautiful little town in East Anglia, I first saw the light. My father, a Cornishman, after serving many years in the Line, at last entered as captain in a militia regiment. My mother, a strikingly handsome woman, was of the Huguenot race. I was not the only child of my parents, for I had a brother three years older than myself. He was a beautiful boy with much greater mental ability than I possessed, and he, with the greatest affection, indulged me in every possible way. Alas, his was an early and a foreign grave!

I have been a wanderer the greater part of my life, being the son of a soldier, who, unable to afford the support of two homes, was accompanied by his family wherever he went. A lover of books and of retired corners, I was as a child in the habit of fleeing from society. The first book that fascinated me was one of Defoe's. But those early days were stirring times, for England was then engaged in the struggle with Napoleon.

I remember strange sights, such as the scenes at Norman Cross, a station or prison where some six thousand French prisoners were immured. And vividly impressed on my memory is my intercourse with an extraordinary old man, a snake-catcher, who thrilled me with the recitals of his experiences. He declared that the vipers had a king, a terrible creature, which he had encountered, and from which he had managed to escape. After telling me that strange story of the king of the vipers, he gave me a viper which he had tamed, and had rendered harmless by extracting its fangs. I fed it with milk, and frequently carried it abroad with me in my walks.

One day on my rambles I entered a green lane I had never seen before. Seeing an odd-looking low tent or booth, I advanced towards it. Beside it were two light carts, and near by two or three lean ponies cropped the grass. Suddenly the two inmates, a man and a woman, both wild and forbidding figures, rushed out, alarmed at my presence, and commenced abusing me as an intruder. They threatened to fling me into the pond over the hedge.

I defied them to touch me, and, as I did so, made a motion well understood by the viper that lay hid in my bosom. The reptile instantly lifted its head and stared at my enemies with its glittering eyes. The woman, in amazed terror, retreated to the tent, and the man stood like one transfixed. Presently the two commenced talking to each other in what to me sounded like French, and next, in a conciliating tone, they offered me a peculiar sweetmeat, which I accepted. A peaceable conversation ensued, during which they cordially invited me to join their party and to become one of them.

The interview was rudely interrupted. Hoofs were heard, and the next moment a man rode up and addressed words to the gipsies which produced a startling effect. In a few minutes, from different directions, came swarthy men and women. Hastily they harnessed the ponies and took down the tent, and packed the carts, and in a remarkably brief space of time the party rode off with the utmost speed.

Three years passed, during which I increased considerably in stature and strength, and, let us hope, improved in mind. For at school I had learnt the whole of Lilly's "Latin Grammar"; but I was very ignorant of figures. Our regiment was moved to Edinburgh, where the castle was a garrison for soldiers. In that city I and my brother were sent to the high school. Here the scholars were constantly fighting, though no great harm was done. I had seen deaths happen through fights at school in England.

I became a daring cragsman, a character to which an English lad can seldom aspire, for in England there are neither crags nor mountains. The Scots are expert climbers, and I was now a Scot in most things, particularly the language. The castle in which I dwelt stood on a craggy rock, to scale which was my favourite diversion.

In the autumn of 1815, when the war with Napoleon was ended, we were ordered to Ireland, where at school I read Latin and Greek with a nice old clergyman, and of an evening studied French and Italian with a banished priest, Italian being my favourite.

It was in a horse fair I came across Jasper Petulengro, a young gipsy of whom I had caught sight in the gipsy camp I have already alluded to. He was amazed to see me, and in the most effusively friendly way claimed me as a "pal," calling me Sapengro, or "snake-master," in allusion, he said, to the viper incident. He said he was also called Pharaoh, and was the horse-master of the camp.

From this time I had frequent interviews with Jasper. He taught me much Romany, and introduced me to Tawno Chikno, the biggest man of the gipsy nation, and to Mrs. Chikno. These stood to him as parents, for his own were banished. I soon found that in the tents I had become acquainted with a most interesting people. With their language I was fascinated, though at first I had taken it for mere gibberish. My rapid progress astonished and delighted Jasper. "We'll no longer call you Sapengro, brother," said he, "but Lavengro, which in the language of the gorgios meaneth word-master." And Jasper's wife actually proposed that I should marry her sister.

"Лавенгро" Джорджа Генри Борроу

Я появился на свет июльским вечером 18... года, в Восточном Д..., красивом городке Восточной Англии. Мой отец, корнуэлец, отслужив в армии много лет, поступил на должность капитана в полк милиции. Моя мать, удивительно красивая женщина, происходила из рода гугенотов. Я не был единственным ребенком в семье, у меня был брат на три года старше. Он был красивым мальчиком и обладал гораздо большими умственными способностями, чем я, брат любил меня и всячески баловал. Увы, он рано нашел упокоение и в чужой земле!
Большую часть своей жизни я отдал странствиям, будучи сыном солдата, который не мог себе позволить содержание двух домов и повсюду возил с собой семью. Любитель книг и укромных уголков, я обычно избегал общества. Первой книгой, потрясшей меня, был один из романов Дефо. Тогда Англия переживала тревожные времена, поскольку мы были вовлечены в борьбу с Наполеоном.
Я помню странные сцены, такие как в Норманском Кресте, базе или тюрьме, где содержалось около шести тысяч французских заключенных. В моем сознании ярко запечатлелось общение с необыкновенным стариком, змееловом, который потряс меня рассказами о своей профессии. Он сказал, что у гадюк есть царь, ужасная тварь, с которой он столкнулся и от которой ему удалось спастись. Рассказав мне эту странную историю о царе гадюк, он дал мне змею, которую приручил и обезвредил, вырвав клыки. Я поил ее молоком и часто уносил на прогулку за пределы тюрьмы.
Однажды во время одной из моих прогулок я попал на зеленую тропинку, которую никогда не видел прежде. Заприметив необычный, низкий шатер или кибитку, я подошел к ней. Рядом стояли две повозки, неподалеку две или три тощих низкорослых лошадей щипали траву. Вдруг два человека, мужчина и женщина, оба озлобленные и страшные, выбежали, встревоженные моим присутствием, и начали ругаться за вторжение. Они грозились бросить меня в пруд за изгородью.
Я увернулся от их рук и сразу же почувствовал, что у меня на груди спрятана гадюка. Рептилия мгновенно подняла голову и посмотрела на моих обидчиков поблескивающими глазами. Женщина в ужасе убежала обратно в шатер, а мужчина замер. Потом они начали переговариваться друг с другом, как мне показалось, по-французски. В следующий момент примирительным тоном они предложили мне конфету, которую я принял. Далее последовал мирный разговор, во время которого они радушно пригласили меня присоединиться к их компании.
Беседа резко оборвалась. Послышался топот копыт, тотчас же подъехал человек и сказал несколько слов цыганам, это произвело ошеломляющий эффект. Через несколько минут с разных сторон подошли смуглые мужчины и женщины. С большой поспешностью они запрягли лошадей,  сняли шатер, заполнили телеги, и быстро уехали.
Прошло три года, в течение которых я заметно подрос, набрался сил, и, будем надеяться, ума. В школе я выучил всю "Латинскую Грамматику" Лилли; но очень плохо освоил цифры. Наш полк был переведен в Эдинбург, там в замке размещался гарнизон. В этом городе я и мой брат были отправлены в среднюю школу. Здесь ученики постоянно дрались, хотя не наносили друг другу серьезных травм. В Англии я видел, как драки могли закончиться фатально.
Я стал смелым альпинистом, к этому английский парень редко стремится, потому что в Англии нет ни скал, ни гор. Шотландцы - непревзойденные скалолазы, и я был шотландцем во многих смыслах, особенно в части языка. Замок, в котором я жил, стоял на скале, восхождение на которую было моим любимым развлечением.
Осенью 1815 года, когда закончилась война с Наполеоном, нас перевели в Ирландию, там в школе я читал латынь и греческий с красивым старым священником, а по вечерам изучал французский и итальянский с сосланным священником. Итальянский стал моим любимым языком.
На конной ярмарке я встретился с Джаспером Петаленгро, молодым цыганом, я видел его в цыганском таборе, о котором я уже упоминал. Он был рад увидеть меня и с самого начала дружески признал меня "приятелем", называя меня Сапенгро или "Повелителем змеи", имея в виду случай с гадюкой. Он сказал, что его зовут Фараоном, и что он был коневодом табора.
С этого времени я часто разговаривал с Джаспером. Он научил меня цыганскому языку и познакомил с Тоно Чино, самым уважаемым цыганом, и его женой. Они заменили ему родителей, потому что его родных отца и мать выслали. Вскоре я понял, что в шатрах познакомился с самыми интересными людьми. Я был очарован их языком, хотя поначалу принял его за тарабарщину. Мои быстрые успехи удивили и порадовали Джаспера. "Теперь мы будем называть тебя не Сапенгро, брат," сказал он, "а Лавенгро, что по-цыгански значит Мастер слова." Жена Джаспера даже предложила мне жениться на своей сестре.